Заняв великокняжеский престол, Василий Иванович прежде всего постарался оградить его от притязаний племянника и бывшего соперника своего Димитрия Ивановича, когда-то торжественно венчанного на великое княжение. Димитрий подвергся еще более тесному тюремному заключению, которое и свело его в раннюю могилу, спустя года три с половиною. Оставленное им духовное завещание показывает, что, лишенный свободы, он как бы в замен ее был наделен значительным имуществом, т. е. деньгами, платьем, дорогою «рухлядью» и селами.

Мы видим, что последние дни Ивана III были омрачены восстанием казанского царя Махмед Аминя против московской зависимости и нападением на русские пределы. Василий III начал с того, что породнился с семьей казанских ханов. Один из сыновей хана Ибрагима, взятый в плен при Иване III, по имени Худай-Кул, по его собственной просьбе был торжественно окрещен в реке Москве и получил имя Петра (в декабре 1505). Месяц спустя великий князь выдал за него свою Евдокию. Этот царевич Петр занял видное место при Московском дворе среди русских князей и бояр. Дождавшись весны (1506 года), Василий послал для усмирения казанцев Федора Бельского и других воевод с многочисленною ратью; пехота отправилась по обычаю на судах, а конница сухим путем.

Обращаясь к внутренним московским делам и отношениям времени Василия III, мы на первом плане видим здесь борьбу двух противоположных течений в сфере вопросов церковных и придворно-политических. Вопросы эти перешли в наследство Василию от Ивана III.

Ересь мниможидовствующих хотя и была сломлена соборным приговором и жестокими казнями 1504 года, однако не вполне уничтожена, и поднятое ею брожение не прекращалось. Известный противник этой ереси, игумен Иосиф Волоцкий продолжал настаивать на конечном истреблении еретиков, не доверяя их раскаянию. Великий князь Василий Иванович еще при жизни отца показал себя усердным сторонником Иосифа в борьбе с ересью, и последний мог рассчитывать теперь на полную победу своих увещаний. Однако этого не случилось. На сем поприще он встретил достойного себе противника в лице инока Вассиана Косого. Этот Вассиан, в миру Василий, был сын Ивана Юрьевича Патрикеева, вместе с отцом постриженный в монахи во время опалы Ивана III на старую боярскую партию, по известному делу о престолонаследии. Находясь в Кирилло-Белозерском монастыре и предаваясь книжным занятиям, Вассиан сделался ревностным учеником и последователем известного поборника пустынножительства и главы заволжских старцев Нила Сорского, который был пострижеником того же монастыря и основал свою пустынь неподалеку от него. Монашеская мантия не смирила гордого, горячего нравом князя-инока. Владея начитанностию и литературным талантом, он принялся пером развивать идеи своего учителя Нила Сорского и смело вступил в книжную полемику с Иосифом Волоцким.

Мы видели, как медленно Северо-восточная Русь собиралась вокруг своего средоточия — Москвы и как шаг за шагом она возвращала себе полную национальную самобытность в постоянной борьбе с варварскими ордами. Тяжела была работа объединения и освобождения; зато государство складывалось прочно и крепко. Его крепкой сплоченности особенно способствовала однородность собранных частей: все это были области собственно великорусские, говорившие одним языком, исповедующие одну церковь; инородческое или финское население обширных северовосточных окраин слабо нарушало эту однородность, будучи вполне подчинено господствующему племени и уже давно вступив на путь обрусения. Другое зрелище представляла Русь Юго-западная, собранная воедино великими князьями Литовскими. Она не имела собственного средоточия или национального ядра, около которого могла бы сплотиться и выработать крепкий государственный организм. Литовская династия и литовская знать вначале подверглись было обрусению и готовы были слиться с княжеско-боярским сословием Западной Руси; но уния с Польшей и переход в католичество снова сделали их чуждыми русской православной народности, а потом мало-помалу поставили в неприязненные к ней отношения.

Более сорока лет (1506–1548 гг.) длилось в Польше и Литовской Руси царствование Сигизмунда I или Старого. Подобно долголетнему царствованию его отца Казимира IV, оно значительно подвинуло вперед сближение Польской короны с Великим княжеством и подготовило их окончательную политическую унию. Сигизмунд почти все свое царствование должен был вести борьбу с возраставшими притязаниями строптивой польской шляхты. Благодаря своему уму и энергии он умел поддержать авторитет королевской власти. Тем не менее шляхетские сеймы продолжали забирать силу; особенно вторая половина этого царствования омрачена была разными неладами внутри государства. Обыкновенно значительную долю вины в сих замешательствах приписывают его второй супруге Боне Сфорца. Эта итальянская принцесса, вполне усвоившая себе политические идеи своего соотечественника Макиавелли, является каким-то злым гением для Сигизмунда и для целого Польско-литовского государства. Не было пределов ее сребролюбию и властолюбию, ее интригам и козням. Пользуясь большим влиянием на своего престарелого супруга, она нередко заставляла его совершать разные несправедливости, в особенности при раздаче высших доходных должностей, имений и староств, которые просто продавала за деньги.

По смерти Василия III столица и области Московского государства беспрекословно присягнули на верность его трехлетнему сыну и преемнику Ивану. Но недаром Василий перед кончиной своей так беспокоился за судьбу своего семейства и за правильное течение государственных дел. Хотя во главе управления он и поставил свою молодую супругу Елену, приказав докладывать ей дела, однако главное правительственное значение, естественно, переходило теперь в руки высшего государственного учреждения или совета, именуемого Боярской думой. Эта дума, кроме двух братьев Василия и дяди Елены, князя Михаила Глинского, заключала в себе представителей знатнейших боярских родов, каковы: Шуйские, Оболенские, Бельские, Одоевские, Захарьины, Морозовы и некоторые другие. Между наиболее энергичными и честолюбивыми из этих представителей неизбежно должны были возникнуть соперничество и борьба за главные роли, к чему открывалось теперь удобное и широкое поле. Но прежде нежели это взаимное соперничество бояр успело резко обнаружиться, один за другим устранены были с дороги старшие родственники ребенка Ивана IV.

Едва прошла неделя после похорон Василия III, как его брата Юрия, удельного князя Дмитровского, еще проживавшего в Москве, схватили по доносу о какой-то крамоле и заключили в ту самую палату, где прежде сидел внук Ивана III, а его племянник Дмитрий. Обвинение состояло в том, что он будто бы стал подговаривать некоторых московских бояр перейти к нему на службу и вообще питал какие-то замыслы, думая воспользоваться малолетством Ивана Васильевича. Обвинения эти не представляют ничего невероятного; но они остались недоказанными.

Кроме важных законодательных мер в лучшую эпоху Иоаннова царствования совершилось и самое блистательное дело его внешней политики, т. е. завоевание царства Казанского.

Пока на Казанском престоле сидел один из злейших врагов Москвы, крымский царевич Сафа-Гирей, русские пределы с этой стороны испытывали постоянные тревоги и подвергались частым набегам Казанских татар. Эти хищники, подобно своим крымским соплеменникам, старались как можно более захватывать пленников, которых обращали в рабство. Многие тысячи мужчин и женщин русских томились в казанской неволе, обремененные тяжелыми работами на своих владельцев, или отправлялись для той же цели в Среднюю Азию, будучи покупаемы восточными торговцами на казанских рынках. Во время Иоанновой юности мы видим целый ряд русских походов на Казань с целью свергнуть Сафа-Гирея и восстановить зависимые отношения Казани к Москве. Весною 1545 гoдa отправлены были на Казань три судовые рати: главная Волгою, другая из Вятки по рекам Вятке и Каме, третья из Перми также по Каме. Первые две рати сошлись в один день под Казанью, повоевали ее окрестности, побили много казанцев и благополучно воротились назад. А третья опоздала, и, пришедши под Казань, уже не застала там товарищей; поэтому потерпела поражение.

Как 1547 год явился резким переломом в царствовании Ивана IV — переломом от бедственного времени к целому ряду славных деяний внешних и важных мероприятий внутренних, так и 1560 год представляется — если не столь резкою, все-таки заметною — гранью между блестящим тринадцатилетним периодом Иоаннова царствования и последующею печальною эпохою его тиранства. Такие яркие противоречия и перемены в жизни и деятельности одного и того же государя были бы странны и непонятны, если бы мы не имели достоверных исторических свидетельств о том благотворном влиянии, которое оказывали на молодого царя иерей Сильвестр и Алексей Адашев, и о том близком участии, которое эти два незабвенных мужа принимали в делах правления в означенный тринадцатилетний период. Сильвестр действовал на Иоанна по преимуществу своим строгим, учительным словом, взывая постоянно к христианской добродетели, к чистоте душевной и телесной и напоминая о неподкупном правосудии Царя Небесного, перед которым нет изъятия для царей земных. Адашев с юности привлекал Иоанна своим светлым умом и кротким характером. Незаметно, чтобы оба эти мужа пользовались своею близостью к государю в личных видах, т.е. стремились бы к почестям и накоплению богатств: Сильвестр все время оставался протоиереем придворного Благовещенского собора и даже не сделался царским духовником; Адашев только в 1556 году достиг сана окольничего. Влияние их сказывалось в общем направлении государственных дел и особенно в назначениях на правительственные места воевод и наместников, а также в раздаче поместий и кормлений. Отсюда понятно, почему около этих неродовитых людей собралась многочисленная партия из старых знатных родов.

После таких решительных событий, как взятие Полоцка русскими и поражение их на р. Уле, война Москвы с Литвой за Ливонию продолжалась без особой энергии с обеих сторон, чему причиной были внутренние дела и в той, и в другой стране: в Москве свирепствовала тогда эпоха опричнины и казней, а в Литве изнеженный, ленивый и сильно стареющий Сигизмунд Август, ввиду своей бездетности, главное внимание посвящал теперь вопросу об окончательной унии Великого княжества с Польской короной. Посольские пересылки и мирные переговоры по нескольку раз возобновлялись и прекращались, так как не могли сойтись в условиях. Главным препятствием служила Ливония, от которой Иван ни за что не хотел отказаться, а Литва не только не желала ее уступить, но и требовала возвращения Полоцка.

В 1566 году в Москву приехали большие Литовские послы, Ходкевич и Тышкевич. На сей раз они предлагали перемирие с тем, чтобы за Москвой оставались и Полоцк, и часть Ливонии, занятая московскими войсками, т.е. на основании ubi possidetis. Кроме того, предлагали устроить для заключения мира личное свидание государей на границе. Иван требовал остальной Ливонии и уступал королю Курляндию с несколькими городами на правой стороне Двины. Чтобы подкрепить свое требование, он прибег к тому способу, который постепенно начал входить в употребление у московского правительства при решении важных государственных вопросов.

Ивану Грозному наследовал сын его Феодор Иванович, слабый духом и телом; посему воцарение его не обошлось без некоторых волнений, вызванных борьбой боярских партий. Тотчас по смерти Грозного ближайшие к новому царю члены боярской думы поспешили удалить из Москвы его маленького брата, удельного князя Димитрия; ибо опасались козней со стороны многочисленной и беспокойной родни сего последнего, т. е. Нагих. Димитрий вместе с матерью, ее отцом, дядями и братьями отправлен был на житье в свой город Углич. Но воспитатель его Богдан Бельский остался в Москве и заседал в правительственной думе. Этот честолюбивый, энергичный человек, надобно полагать, действовал заодно с Борисом Годуновым, которого жена, как известно, была из рода Бельских. Старые бояре, т. е. Мстиславский, Захарьин-Юрьев, Шуйские и др., очевидно, уже с самого начала понимали, что царский шурин, с помощью своей сестры, легко овладеет и полным доверием, и самою волею молодого, ограниченного умом Феодора. Не решаясь действовать прямо против Годунова, они постарались прежде устранить его союзника Бельского.

Двухвековое хозяйничание татарских орд в пустынных и степных пространствах нашего юго-востока широко раздвинуло эти пространства на счет украйных русских земель. Хотя собственные кочевья этих орд располагались в степях, примыкавших к нижнему течению Волги, Дона и Днепра, однако набеги хищников и постоянно грозившая от них опасность образовали широкую пустынную полосу земли между кочевыми ордами и населенными русскими украйнами, далеко отодвинув сии последние к северу. Но со времени освобождения Восточной Руси от ига и после упадка Золотой Орды возобновляется движение со стороны русского народа на юго-восточные пространства и начинается весьма постепенное, медленное занятие вышеназванной пустынной полосы, частью лесной, а частью степной. Это занятие совершилось посредством колонизации, преимущественно военной. Московское государство построением городов и острожков и устройством укрепленных линий выдвигает на юг и восток свое военнослужилое сословие. Но долго еще, до самого конца XVI века, первую или внутреннюю оборонительную линию для столицы и вообще государственного центра от набегов Крымской орды и ногаев составляют река Ока и расположенные по ней или по ее притокам города: Нижний, Муром, Касимов, Переяславль Рязанский, Кашира и Серпухов. За этой внутренней выступала вторая линия, передовая или украинная, на востоке начинавшаяся от реки Суры, а на западе упиравшаяся в Десну.

Со второй половины XV века положение и значение верховной власти в Восточной Руси поднялись на неведомую у нас дотоле высоту и получили вполне государственный характер. Вместе с постепенным внутренним объединением этой Руси и приобретением внешней независимости, естественно, в той же постепенности возрастали народное сочувствие и уважение к своим высшим вождям, т. е. к великим князьям Московским — уважение, тесно связанное с их наружным почитанием и покорностью их власти. Прежнее, господствовавшее в эпоху удельную и объединяющее все области, понятие «Русской земли» постепенно заменилось понятием Государя, как воплощением идеи Русского государства. Эта идея, издревле присущая великорусскому племени — из всех славян наиболее способному к государственному быту, — нашла наконец свое широкое и прочное осуществление в лице московских собирателей Руси и в форме московского самодержавия. Сплоченный в один крепкий государственный организм, продолжая вести энергичную борьбу с враждебными соседями на западе и на востоке, русский народ отныне неуклонно стал занимать принадлежащее ему место в ряду европейских народов, идущих во главе новой мировой истории. Отсюда само собой вытекает важное всемирно-историческое значение Московского самодержавия.

Финансовые средства, или доходы, Московского государства слагались из податей и налогов, которые, как и везде, распадались на прямые и косвенные. Относительно прямых податей главным предметом обложения служила земля, а раскладка их производилась на основании писцовых книг, которые заключали в себе описание количества и качества земель, их населенности и урожайности. Эти описи известны нам уже с первой половины XV века; время от времени они повторялись и проверялись. Количество земельной подати определялось по числу сох; причем соха служила условной единицей измерения; так в поместных и вотчинных имениях для хорошей земли она определялась обыкновенно в 800 четвертей (400 десятин), для средней в 1000 и для худой в 1200; в монастырских, дворцовых, черных землях соха заключала в себе меньшее количество четвертей; например, хорошей земли 600, а худой 900, или хорошей 500, а худой 700. К посошной подати приспособлялись налоги подворный и промысловый. Так, в посадах и слободах к сохе приравнивалось известное количество дворов, например, лучших 40, средних 80 и молодчих 160; в слободах различались дворы крестьянские и бобыльские, первые были с землей, вторые без земли, так что в сохе считалось 320 крестьянских и 960 бобыльских. Точно так же в промышленных слободах к сохе приравнивались (как в предыдущем периоде) рыболовный ез (закол в реке), солеваренный црен и т.д.

Согласно с общим ходом развития русской жизни в эпоху дотатарскую, — когда рядом с государственностью на первый план, еще более чем прежде, выступила церковность — наша литература или книжность получила почти исключительно церковный характер. Толчок, данный в XIV и XV веках нашей письменности некоторым притоком образованных греков и южных славян, продолжал действовать в Московской Руси в течение большей части XVI века, т. е. до мрачной эпохи опричнины, которая скоро его затормозила. Несмотря на недостаток грамотности в народе, в первой половине этого века заметно довольно сильное движение письменности и целый ряд писателей, более или менее достойных внимания.

Мы видели, что это литературное движение в особенности было вызвано важными церковно-историческими явлениями, выступившими в конце XV и начале XVI века, а именно ересью так наз. жидовствующих и особенно вопросом о монастырском землевладении. Как самый крупный литературный деятель в эту эпоху выдвинулся даровитый, энергичный Иосиф Волоцкий своим «Просветителем», посланиями к разным лицам, а также своими наказами и Духовной грамотой, обращенными к братии его монастыря.

1569 год отмечен двумя важными событиями в истории Западной Руси: в этом году завершилась политическая уния Литовско-русского государства с Польшей; в том же году водворились в Литовской Руси иезуиты, немедленно принявшиеся хлопотать о церковной унии сей православной Руси с католической Польшей.

Первый, озаботившийся призывом иезуитов в польской области, был епископ Вармийский (в Западной или Королевской Пруссии) кардинал Гозий, наиболее энергичный между польскими прелатами поборник католицизма в его борьбе с реформацией. Иезуиты представлялись тогда наилучшим орудием для воспитания юношества в преданности католической церкви; а потому иезуитские коллегии и школы распространялись с замечательной быстротой. В 1564 году кардинал Гозий, с помощью папского нунция Коммендоне, водворил в своей епархии иезуитскую колонию из 11 человек, которые в следующем году открыли воспитательную коллегию из пяти классов. Сначала они с большим трудом добыли несколько учеников; но потом, благодаря искусному образу действия, дело пошло успешно; не только католики, даже протестанты начали отдавать им своих детей, а вместе с тем пошла успешнее и вообще борьба с реформацией. Не ограничиваясь Польшей, Гозий позаботился и о Литве; по сему вопросу он вошел в переговоры с виленским католическим епископом Валерьяном Прота-севичем и посоветовал ему также вызвать к себе иезуитов. Протасевич очень охотно последовал сему совету и купил для них дом насупротив своих палат; на содержание их назначил часть своих доходов, а для школы подарил несколько своих деревень.

Если польское влияние издавна действовало в Западной России благодаря в особенности ополяченности династий Ягеллонов и непосредственному присоединению к Польше Червонной Руси с частью Подолии, то, понятно, как должно было усилиться это влияние со времени Люблинской унии, когда полякам широко отворены были двери в сокращенное великое княжество Литовское, а вся почти Юго-западная Русь, подобно Галиции, теперь вошла в состав земель Польской короны. Поляки получили право селиться в Западной Руси, занимать здесь земские должности и уряды, приобретать имения, наследовать и т. д. Ополячение началось, конечно, с высшего класса, т. е. с западнорусской и литовской аристократии, как сословия самого близкого к королевскому двору, которому оно поневоле старалось угождать, так как от него исходили все пожалования имениями, староствами и высшими урядами. Между семьями польских и литовско-русских магнатов начались частые брачные союзы, немало способствующие к их объединению, т. е. к принятию русскими семьями польских обычаев, языка и религии. Деятельное латинское духовенство в особенности пользовалось этими родственными связями для совращения знатных русских семей, и, как известно, с большим успехом благодаря в особенности поддержке все того же католического двора. А приняв католичество и польский язык, русская знатная семья скоро становилась польской по своим чувствам и воззрениям. Таким образом, к концу XVI века значительная часть западнорусской аристократии уже подверглась ополячению или была близка к нему.